Абрам Борисович Хасин
Создатель сайта о жертвах холокоста: https://hasin.ucoz.net
Итак, Родился я в Виннице 19 мая 1936 года, с чем себя и своих родителей Сарру и Бориса поздравляю. До начала войны себя помню невразумительно. Она, проклятая застала нашу семью в Воронеже, откуда мы бежали под артобстрелами и бомбёжками. Осели в Уфе, где мама и папа: она работала маникюршей, папа- администратором в Госцирке. А я, в числе дворовой ребятни, бегал в госпиталь к раненым, которым читали и писали письма, а они нас подкармливали. Затем мы переехали в Иваново, где я закончил техникум общественного питания, после чего сразу был взят в армию и прослужил 3.5 года, включая пол года на целине. Вернувшись домой поступил и закончил торгово-эконмический факультет в Заочном институте и с тех пор много лет проработал и рядовым бухгалтером и экономистом в ряде государственных организаций. Успел дважды жениться и родить двух детей, а они для меня постарались произвести ещё и по внуку, один из которых сейчас живёт в Израиле, а другой здесь, учится в МАИ. Поскольку меня Всевышний не наградил никакими талантами, то уже, будучи на пенсии, занялся что-то наподобие публицистической деятельностью, не рассчитывая на лавры Минкина, Резника, Заславского и т.п. После сложной урологической операции вернулся к теме: «Памятники Холокоста», для которой сумел подобрать 465 фотографий, что, естественно, далеко не исчерпывает трагические страницы моих соплеменников. Конечно, этот весьма трудоёмкий проект должен был освоен ещё несколько лет назад, до начавшихся событий в Украине, солидными еврейским организациями, в том числе Музеями Яд Вашем и толерантности… А что теперь!? Черта оседлости подвергается артобстрелам и бомбёжкам, уничтожаются бывшие там кладбища и мемориалы, в том числе и еврейские. Не остаётся никаких следов… Так, может быть, останутся хоть какие-то фотографии. В Польше, под вопросом сноса памятников в Едвабне, Кельце — освободителям уже сносятся. В Прибалтике, в Риге тоже началась компания по сносу мемориалов Советской армии, значит следующие Саласпилс и Руболенский лес; в Вильнюсе: Мемориал в Панеряй, Каунасе, Шяуляй и др. До меня дошли сведения, что и Виннице, под угрозой сноса бюст моего брата Героя СССР Хасина Виктора Яковлевича, до сего времени находящийся в городском парке. Публикуя свой сайт, который помог мне сделать Андрей Михалёв, я надеюсь, что мой проект вызовет какое-то положительное движение в сторону нашей памяти о трагическом прошлом и не менее трагическом настоящем. Впрочем, я ни на что не претендую, так как готов считать себя дилетантом и наивным до старческого маразма человеком. К сожалению, моё поколение начинало жизнь с войны и, видимо, закончит ею же. Трудно быть оптимистом, когда снова поднята волна махрового антисемитизма во всём мире.
С уважением Абрам Хасин.
***
Леонид Степанович Сержан
Леонид Степанович — доцент МГУ, кандидат филологических наук, Член союза переводчиков, по-настоящему уникальный педагог и человек. Уже много лет он является клиентом нашего благотворительного фонда. На этой странице мы хотим поделиться с вами его рассказом об эвакуации.
ЭВАКУАЦИЯ. ЛЕТО 1942 г.
ОДИН ЭПИЗОД. КАК БОГ СПАСАЛ НАС.
Меня зовут Леонид Степанович Сержан, мне 88 лет, и я хочу рассказать новым поколениям, которым трудно представить жизнь миллионов людей на краю смерти, как это было во время Великой отечественной войны. Это будет только один эпизод длиной в полторы-две недели…
Волею судеб в июле 1942 г. мы (я — 9-тилетний мальчишка , мама и бабушка) оказались в Предкавказье, в станице Воронцово-Александровской, вместе с семьёй моей тёти по матери (она, её 2-хлетняя дочка и её муж дядя Саша). Он был преподавателем полит-училища, где готовили политруков и комиссаров для фронта. В июле 1942 г., наша станица неожиданно заполнилась беженцами, т.к. через Ставрополье к Кавказу рвалась огромная немецкая армия, рассчитывая пробиться к бакинской нефти. Все говорили, что скоро враги будут здесь… Вдруг училище получает приказ эвакуироваться в течение часа (дядю Сашу даже не отпустили попрощаться с нами!), а нас, получается, бросают на произвол судьбы? Причём тётя Бэлла только что родила ещё одну девочку 2 дня назад! Но оказалось, что начальник училища не забыл о нас: вопреки приказу, он оставил в станице несколько офицеров, и они, как разбойники выходили на большую дорогу и, размахивая наганами, останавливали любой транспорт, вышвыривали любой груз и грузили туда наши семьи с нашими баулами. Любой транспорт? В то время в тылу не было ничего, кроме развалюх-«полуторок»: все приличные грузовики были на фронте. Потом мы узнаем, что наша жизнь (или смерть) будет зависеть от жизнеспособности дохлого мотора. Так началась наша эпопея… Нам нужно было пробиться через Моздокские степи к городу Моздок – железнодорожной станции – и спастись, уехав на поезде оттуда, подальше от линии фронта… Эти 10-12 дней я никогда не забудутся! От горизонта до горизонта – раскалённая степь. Питьевой воды нет: в колодцах – солёная… Но! Из гигантских колодцев волы, ходя по кругу, вытаскивают гигантские бочки с этой ужасной водой, её разливают по деревянным лоткам в арыки, и она растекается по бескрайним арбузным плантациям… О, чудо!!! В арбузах она почему-то превращается в сладкую питьевую!!! Мы спасены!!! Не совсем. По обочинам лежат красноармейцы, зарезанные чеченцами (Из песни слова не выкинешь!) и прикрытые кое-как шинелишками… Много лет спустя я узнал, что каждый чеченец хранит в памяти историю 14 поколений своего рода: он помнит, например, как в XIX в. герой Отечественной войны генерал Ермолов сжигал аулы вместе со всем их населением. Но почему-то нас, беженцев, они не трогали… А у тёти Бэллы, посреди всего этого ужаса, конечно, пропало молоко, и новорождённой путешественнице Галочке суждено было умереть, но вот вам ещё одно чудо: сейчас 2021 г., а она ещё жива. Почему? Потому, что на борту нашего корабля степей было несколько бабушек с опытом выживания ещё с Гражданской войны: ребёнку давали сосать жёванный хлеб из узелка марли. К ещё одному объяснению я вернусь в конце этого рассказа… Мотор нашего транспортного чуда, как и следовало ожидать, постоянно ломался, но несчастный шофёр, матерясь, как-то оживлял его. Впрочем, вскоре у нас появился защитник: лейтенант-попутчик с правой рукой в кровавых бинтах: он был ранен в бою и потерял сознание, а когда очнулся (нескоро) и перебинтовал руку, вокруг были только погибшие. Товарищи, наверно, зачислили и его в убитые, когда пришлось отступать, фронт ушёл куда-то дальше, а он теперь добирался с нами в Моздок. На нашем грузовике он нашёл применение своим воинским доблестям: каждый день он крутил своим наганом под носом у водителя и приговаривал: «Ах ты, кулацкое отродье! Я тебя насквозь вижу: ты специально ломаешь машину, чтоб дождаться немцев! Пристрелю!» Контраргумент шофёра: «Сам чини мотор и садись за руль». Эти дебаты завершились однажды, когда, проснувшись утром, пассажиры не обнаружили своего «кормчего»: он, наверно, принял слишком всерьёз угрозы лейтенанта, а мы так и не узнали истинного прошлого и планов на будущее нашего водителя… Вот теперь нам по-настоящему грозила смерть, хотя Моздок был уже близко, но и немцы, по расчётам нашего лейтенанта, были тоже недалеко, правда, канонады мы ещё не слышали. И тут наш попутчик стал нашим спасителем… (Уже после войны мы узнали, что все семьи комсостава полит-училища, которые не добрались до Моздока, были расстреляны прямо в степи). Лейтенант исчез, но вскоре вернулся в сопровождении двух мощных волов, он ещё притащил с собой две здоровенные оглобли с верёвками и запряг эту мощную пару в нашу машину с помощью мужика, который изготовил всю эту снасть (ведь у нашего воина была только одна рабочая рука). Теперь наш корабль степей, ставший гибридным транспортным средством, торжественно въехал на станцию Моздок, где шла погрузка беженцев на поезд. Это были открытые платформы. Мы умоляли пустить нас туда, но охрана была непреклонна… Это потом (увы, довольно скоро) мы узнали, что охранники невольно стали нашими спасителями?… Наш состав совсем немного отъехал от Моздока, как вдруг мы увидели вчерашний эшелон… под откосом!!! Колёсами вверх!!! Кругом валялись баулы, чемоданы, вещи, тела, слегка прикрытые ветками… Значит немецкие самолёты порезвились, как сразу сказали соседи по платформе, не раз попадавшие под бомбёжки, в отличие от нас… Вражеские пилоты прекрасно видели, что на открытых платформах едут (такие же, как и мы) женщины, дети, старики: ведь большинство мужчин было на фронте… И тут до меня дошло, что это – не просто поездка, а смертельно опасная поездка… И вдруг мне, октябрёнку-безбожнику, невольно подумалось: Наверно это Бог нас спасает! И уже в который раз! А за что?… Конечно, такие мысли пришли мне на ум не в последний раз – впереди было ещё 2 с половиной года войны, а потом ещё 78 лет жизни, так что не раз пришлось задуматься… А вам?………
Вот так мы спаслись. Не без потерь: по дороге между Моздоком и Махачкалой ночью умерла 70-летняя бабушка, и её похоронили в какой-то братской могиле (недаром мудрые пророчицы из нашей полуторки говорили, что в таких путешествиях первыми погибают самые маленькие и самые старенькие)…
***
Фроим Бенюминович Бейдер
Я, Бейдер Фроим Бенюминович родился 13 декабря 1909г. в местечке Звенигородка на Украине. Сохранилась метрическая выпись за подписью Звенигородского раввина.
В Звенигородке получил начальное и профессионально-техническое образование. Затем окончил МИИТ.
Трудовой стаж 60 лет. Участвовал в строительстве крупнейших предприятий металлургической, транспортной отраслей на Украине, в строительстве метро в Москве, далее работал в аппарате союзных министерств и ведомств.
С 1932 по 1952 год служил в Советской армии, был участником Великой отечественной войны от первого до последнего дня. Служил в железнодорожных войсках. Имею правительстенные награды.
С женой Анной Евсеевной шестьдесят шесть лет прожили в любви и согласии, она ушла из жизни в 2000г., но любовь к ней живёт и сегодня в сердце моём. У меня двое детей, две внучки, три правнука.
Являюсь членом Общины современного иудаизма «Северная» с первых дней её создания, пишу статьи о жизни и творчестве Общины, о её членах, о еврейских праздниках.
В трудные годы болезни жены нас поддерживал благотворительный фонд «Рука помощи», мы получали необходимые лекарства, вспомогательное медицинское оборудование, помощь по дому. Забота обо мне, доброжелательное отношение ко мне со стороны фонда продолжается и поныне.
В настоящее время живу с дочерью.
БЛАГОДАРЮ!
Жил – пережил! Выжил – Живу!
24 февраля 2011г.
***
Александр Львович Верейнов
Я родился 25 июня 1956 года в г. Москве. С рождения имею инвалидность 1 группы, ДЦП.
До 1962 года проживал с родителями: Лебедевой Александрой Александровной и Верейновым Львом Константиновичем.
В 1962 году родители разошлись. Я с 1962г. по 1974 г. лечился и обучался в Хоминской детской больнице, отец не помогал.
И мама начала обживаться сначала, работала с утра до вечера, иногда в две смены, потом давала уроки на дому, так как моей пенсии было недостаточно на мое содержание и лечение.
Когда мама ушла на пенсию по выслуге лет, мы жили на 40 руб. в месяц, 28 руб. из них оплата коммунальных услуг, и чтобы хоть как-то прожить, мама относила свои личные вещи в ломбард.
Но потом, чтобы как-то изменить ситуацию в лучшую сторону, мама опять пошла работать, поднимала меня в 5 утра, кормила и уходила на работу до 18 часов вечера. Я находился дома один. Потом, чтобы не сидеть дома целыми днями одному, мы с мамой приняли решение о моем обучении, но так как инвалидам ранее не было скидок, меня приняли в платный институт, и маме пришлось давать еще дополнительно уроки на дому, чтобы оплачивать мое обучение в институте народного творчества. Чтобы как-то сводить концы с концами, мама работала до 80 лет, но из школы пришлось все таки уйти, так как у мамы начались проблемы со слухом.
Я потихонечку стал рисовать карандашами и кисточкой, держа их во рту, и в 1990г, продав 2 картины, мы купили телевизор и видеомагнитофон. До этого у нас не было телевизора, зато было много книг, мне читала мама и я читал сам, перелистывая страницы языком, когда мамы не было дома.
Маме все тяжелее стало обслуживать меня и мама обратилась в «Руку помощи», откуда нам стали помогать – присылали социального работника для помощи по дому и оказывали материальную помощь в виде продуктовых наборов., по программе СОС — помогли с оплатой лечения иглоукалыванием (я очень плохо разговаривал). Сейчас с трудом, но я могу разговаривать и меня понимают близкие люди.
В 2009г. на 89 году жизни мамы не стало и я остался совсем один.
РОЕБФ «Рука помощи» меня не бросил, выделили мне патронажных работников для ухода, даже ночью за мной присматривают, так как я не могу даже повернуться сам, приходится будить и просить ко мне подойти; так же мне до сегодняшнего дня помогают материально продуктовыми наборами.
В данное время со мной гуляют постоянно в период с апреля по октябрь, в прошлом году и в декабре гуляли. Патронажный работник не только ходит со мной на прогулки. но иногда ходит со мной на концерты, билеты на которые предоставляет бесплатно органы соцопеки г. Москвы и общество инвалидов.
***
Борис Владимирович Сребник, несовершеннолетний узник фашистского гетто в Минске
С июля 1941 по октябрь 1943 г. — несовершеннолетний узник фашистского гетто в Минске. Бежал девятилетним мальчишкой и до конца войны был в 5-м отряде 2-й Минской партизанской бригады. В 1975-2000 гг. работал старшим преподавателем, а затем доцентом кафедры народно-хозяйственного планирования и отраслей народного хозяйства МФИ, с 2000 г. — профессор кафедры ценных бумаг и финансового инжиниринга Финансового университета. Ветеран труда, Заслуженный работник высшей школы Российской Федерации.
До Великой Отечественной войны жил я с родителями в Минске на окраине города в доме деда. Семья у деда была большая: я помню пятерых его дочерей и сына, которые тоже имели детей. Моей маме, его младшей дочери, исполнилось в 1941 году 29 лет… Все они погибли.
Мое детство оборвалось в тот вос-кресный безоблачный день 22 июня 1941 года, когда началась война.
Мы стояли на крыльце нашего дома и наблюдали страшное зрелище: на город падали бомбы. Днем вместе с соседями слушали по радио («черной тарелке») выступление Молотова.
Все последующие события, о которых я буду сейчас писать, отложились в моей памяти с фотографической точностью, вплоть до состояния погоды, цвета зелени деревьев…
Сколько мне тогда было лет? Не знаю. Возраст себе документально я установил только в 1949 году, пойдя в ЗАГС, как тогда говорили, «на наружный вид». Документов о рождении, родственников, а также людей, которые знали бы, когда я родился, в живых после войны не осталось.
В выданном мне свидетельстве о рождении записали, что я родился во второй половине 1934 года (критерием явилось то, что в школу до войны я еще не ходил).
Когда время пришло получать паспорт, я написал в анкете первое попавшееся на ум число — 29 декабря. Оно впоследствии и вошло во все мои документы. Таким образом, получилось, что к началу Великой Отечественной войны мне было около семи лет.
Но это было потом. А началось все так. Отец мой работал на радиостанции в районе деревни Цна под Минском, невдалеке от того места, где мы жили. В первые дни войны он забирал меня и маму с собой на работу, и мы сидели во время авиационных бомбежек в выкопанных там траншеях.
Однажды всех сотрудников радио-станции с семьями погрузили на гру-зовики и повезли по шоссе в сторону Москвы. Насколько я понимаю, чтобы попытаться прорваться на восток. Но путь туда уже был отрезан немецким десантом.
Членов семей высадили с машин, а отец и его коллеги по службе уехали. Это было где-то в районе деревни Ко-лодищи под Минском. Одну ночь мы переночевали в лесу.
На следующий день я с мамой и еще несколькими людьми стали пешком пробираться к Минску, куда уже подходили гитлеровцы. Больше отца я не видел. Что с ним стало, не знаю. Не осталось даже фотографии. После войны я писал в архивы, чтобы получить какую-либо весточку о нем, но ответ был один и тот же: «В списках убитых и раненых не числится». Правда, я не исключаю того, что мог не знать и не знаю до сего времени правильного (по документам) имени и отчества отца. Дома его называли кто Володя, кто Вэлвл. Отсюда я стал Борис Владимирович.
Я с мамой вернулся в город. Там уже были фашисты, и потянулись смутные, тревожные дни ожидания. Что будет дальше с нами и другими еврейскими семьями?..
И вот вскоре (как потом уже после войны было установлено из документов архива, — во второй половине июля 1941 года) в самых людных местах было вывешено распоряжение немецкого коменданта города о том, что в Минске выделяется особый район, в котором должны проживать исключительно евреи. В течение указанного весьма короткого срока они обязаны переселиться в еврейский район… (Сейчас у меня есть копия этого приказа, полученная из минского архива.)
Согласно приказу коменданта пе-реселенные в гетто должны были носить на груди и спине желтую нашивку. Ее стали называть по-белорусски «латой». Невыполнение приказа немецкого коменданта сулило арест и расстрел.
Что было делать? Мама со мной, своими сестрами, их детьми, нашим дедом и бабушкой — мамой моего отца, сложив на нанятую телегу нехитрый, разрешенный взять с собой в гетто домашний скарб (постельные принадлежности, одежду, некоторый хозяйственный инвентарь), отправились в предписанное немецкой комендатурой место. Это было вошедшее в историю Второй мировой войны минское гетто, куда собрали всех жителей города еврейской национальности, а потом и согнанных из ближайших местечек и еще привезенных из Германии. Свыше ста тысяч человек находилось на небольшой, огороженной колючей проволокой, части города вблизи еврейского кладбища.
Поместились мы и наши близкие, а также соседи в крошечной комнатке деревянного дома по улице Сухой, ря-дом с кладбищенскими воротами. И начались для нас долгие голодные дни, месяцы и годы не жизни, а суще-ствования в ожидании смерти. Выходить нам из гетто запрещалось и никакой еды, насколько я помню, не выдавали (по крайней мере, с тех пор как я остался там один, а это случилось уже в ноябре 1941 года…).
6 ноября 1941 года, в канун Октябрь-ской годовщины, прошел по гетто слух, что будет погром. Моя мама со своими сестрами решила, что если погром начнется, то в первую очередь он придется на дома вблизи кладбища. Поэтому мы перебрались на ночлег к знакомым на соседнюю улицу — Хлеб-ную. Но есть в народе выражение «ев-рейское счастье»: туда, к кладбищу, где жили мы, погромщики не пошли, а пошли в другую часть гетто, в том числе и на улицу Хлебную, где мы спрятались от погрома.
На всю жизнь запомнил полутьму слегка морозного, немного заснеженного утра 7 ноября 1941 года. Резкий стук в дверь дома на Хлебной улице. Затем вломились немцы с включенными электрическими фонариками на пуговицах шинелей, и потребовали выйти из дома на улицу. Нас, подтал-кивая прикладами, загнали во двор хлебозавода, где уже было много народа. Потом собравшихся выстраивали в колонну по несколько человек и загоняли в кузова подходивших машин.
В колонне узников, стоящих в ожидании посадки в машины, прошел слух о том, что увозят всех на расстрел. Впоследствии действительно никто из увезенных тогда более не возвратился в гетто (они погибли в этих машинах-душегубках).
На протяжении всего того страшного дня мама вместе со мной не однажды оказывалась у самого кузова машины. Но каждый раз, когда наша очередь подходила к машине, она тащила меня от нее в хвост колонны. Ее били прикладами, но она всякий раз бесстрашно и отчаянно оттаскивала меня подальше от машин. Помню, что я плакал и просился влезть в машину. Очень хотелось прокатиться!!!
С наступлением сумерек погромщики перестали загонять людей в машины. Оставшихся в колонне людей загнали обратно во двор хлебозавода, а когда совсем стемнело — отпустили со двора. Мы возвратились в свою комнату в доме у кладбища на Сухой улице.
Осенью 1941 года в гетто привезли много тысяч немецких евреев. Мы их называли почему-то гамбургскими. Им отвели участок внутри нашего гетто, выгородив его проволокой. Я однажды взял дома несколько картофелин и передал им через проволочный забор, они мне дали маленькую карамельку, назвав ее «бон-бон». Вскоре их не стало. Всех расстреляли.
Во второй половине ноября в гетто была первая облава: вылавливали и забирали мужчин и подростков мужского пола. В то утро они забрали и моего двоюродного брата Яшу (ему было тогда около 14-15 лет). Все они после этого бесследно исчезли.
После облавы моя мама решила пробраться под колючей проволочной оградой в так называемый «русский район» к нашим соседям по улице с просьбой забрать меня из гетто куда-нибудь к их родственникам и тем самым спасти мне жизнь.
…В гетто мама больше не вернулась. Я ее никогда уже не видел. Где и как она погибла, я так и не знаю. Уже после войны соседи по нашей улице рассказали мне, что она к ним прихо-дила, и ее выдал полицейский. Кроме зрительного ее образа, который остался у меня в памяти, у меня ничего не осталось, нет даже фотографии. (В восьмидесятых годах в Москве я встретил женщину преклонных лет, маму народного артиста России ре-жиссера Леонида Хейфеца, которая рассказала мне о том, что в детстве она жила в Минске по соседству с нами и была подругой моей мамы. Спасибо ей за память).
Вскоре последовал приказ немецкого коменданта о том, что жители гетто все теплые вещи должны сдать немецким властям. Тогда мой дед (мамин отец), вынул в углу комнаты из пола две доски и вырыл небольшую яму, в которой мы спрятали еще оставшиеся носильные вещи. Сверху этот подпол завалили разным тряпьем и задвинули единственной кроватью, которая была в нашей комнате (в ней вместе с нами жило более полутора десятка людей, и практически все спали на полу).
В конце 1941 года один из мальчиков, который жил в нашем доме, предложил мне ходить с ним на так называемый «русский» район просить милостыню. Он был на несколько лет старше меня и уже приобрел в этом деле определенный опыт. Его настоящего имени я не знал, но мы его звали Майка (Майк). С тех пор каждое утро в течение двух лет мы вылезали под проволочной оградой в районе Коллекторной улицы. Милостыню обычно просили за бетонным железнодорожным мостом на улицах Каменная и Чкалова.
На многое рассчитывать не приходилось. У жителей у самих ничего не было. А иные опасались подавать, ибо укрывательство еврея грозило смертной казнью…
Обшаривали мы и помойки. На всю жизнь запомнил огромную удачу: нешлась однажды зимой в помойке вместе с картофельными очистками, которые мы варили в жестяной банке и ели, одна целая мороженая картофелина. До сих пор помню ее вид и вкус. Он ассоциировался тогда с довоенным пирожным «картошка».
Когда, ходя «по домам», не удавалось ничего добыть, мы шли на Сураж-ский рынок в расчете на то, что удастся что-либо украсть. Что греха таить? Порой это случалось, а когда ловили на воровстве, бывало, били так, что помню это до сих пор.
Вечером мы возвращались обычно вместе с жителями гетто, которых немцы увозили на работу, на свалку. Там они грузили в вагоны металлический лом.
В гетто наряду с широкомасштабными погромами периодически про-ходили локальные погромы и облавы.
Обычно после таких, особенно ночных, акций утром на кладбище привозили на телеге трупы и сбрасывали в заранее отрытые большие ямы. Трупы, порою обгорелые, сбрасывали туда, немного присыпав их землей. Не закапывали, пока яма не наполнится до краев… Помню, как однажды в яму вместе с трупами убитых взрослых людей сбрасывали тела совсем маленьких детей, хватая их за ноги. В гетто находился небольшой детский дом с малышами, но вскоре их не стало: всех уничтожили. Иногда к заранее выкопанным большим ямам приводили людей и расстреливали на месте.
Один из наиболее страшных погромов был в первых числах марта 1942
года. Он начался днем. Вещей у нас, которые мы прятали в яме, уже не оставалось, и мой дед спрятал в этом подполье всех, кто находился в этот момент в доме: меня, мамину старшую сестру и соседку, жившую в нашей комнате. Там мы лежали, плотно прижавшись друг к другу, на сырой земле. Сверху дед заложил половицы, набросал тряпья и задвинул кровать, а сам спрятался в шкаф… Погромщики с грохотом ввалились в комнату. Обшарив ее и никого не найдя, собрались уходить. Но в это время дед, у которого была астма, стал кашлять. Погромщики вытащили его во двор, и мы услышали два сухих щелчка. Так закончилась жизнь моего деда. Ее ценой были спасены наши жизни.
Было очень тяжело. К тому же мучил голод. Летом рвали лебеду и варили ее. Пока лебеда молодая, она вполне съедобна. Но когда трава старела, огрубевшие стебли становились уже несъедобными. Однако их все равно ели… До сих пор помню вкус старой лебеды. Зимой становилось еще труднее. Зимы, как назло, оказались очень холодными. От голода люди сначала худели, а потом опухали. Бывало, идешь зимой по улице, а впе-реди идущий человек вдруг падает замертво, как бревно.
…Человек в жизни ко всему привыкает, даже к тому, что каждый день видит смерть, и как-то перестает думать о том, что это может быть и с ним не сегодня, так завтра.
Особенно тяжело было, когда поя-вились вши. Такого количества вшей, которые завелись в моей зимней шапке и в старом дедовом полушубке, в котором я спал на полу, сейчас, пожалуй, не смогли бы собрать и по всей стране. Пришлось полушубок сжечь, а цигейку на зимней шапке моя двоюродная сестра Хана (ей было лет десять, когда она погибла в гетто), обожгла на буржуйке и пришила лоскут от старой наволочки к образовавшейся на шапке жесткой коже.
Летом 1942 года в один из походов на «русский» район, преодолевая заграждения, я ухватился рукой за провод, который был под электрическим напряжением. Мою руку свело, и я инстинктивно попытался второй рукой оторвать провод, но притянуло и вторую руку и я, теряя сознание, упал на провод. Очнувшись, я увидел возле себя полицейского. В руках у него были «кусачки», которыми он перерезал провод. Меня обуял страх, и я дал деру. Даже не представляю, откуда взялись силы. Полицейский за мной не гнался. Ведь среди них тоже, наверно, бывали нормальные люди. Когда я вернулся в гетто, на моих руках и теле были электрические ожоги. Мне посоветовали опустить руки в свежевыкопанную в земле ямку, чтобы «оттянуть» ток. В раны попала инфекция, и образовались долго не заживающие нарывы. Последствия тех ожогов видны до сих пор.
21 октября 1943 года дождливым осенним утром я впервые должен был идти в «русский» район один. Майк сказал, что у него совсем порвались ботинки и он не пойдет со мной. Вечером я узнал, что в гетто снова был погром и все, кто там находился, были расстреляны… Погиб и Майк.
Блуждая по городу, я встретил мальчика с его сестрой. Мы с ним ви-делись в гетто, но близко не были зна-комы. Я лишь помнил, что зовут его Ёська. Он сказал, что знает дорогу к партизанам, и предложил идти вместе с ними. Я сразу же согласился.
Трое суток мы провели на товарной станции. За это время собралось нас, уцелевших из гетто, девять мальчиков и одна девочка. Вдесятером мы ночами прятались в пустом большом металлическом баке, днем — пытались узнать что-либо о судьбе гетто. Убедившись, что гетто уничтожено, мы ранним туманным утром отправились в путь. Шли по два человека на расстоянии видимости от идущей впереди пары. Первыми шли Ёська с сестрой, а в последней паре я и еще один мальчик, как самые младшие.
До партизан добирались трое суток. Как оказалось, за это время мы, петляя, прошли по бездорожью порядка 90 километров. Путь этот был тернист. Мы старались обходить населенные пункты, но на исходе второго дня нас неожиданно остановили полицейские. Они поставили всех нас лицом к кустарнику и начали щелкать затворами оружия. Никто из ребят не просил пощады. Никто не плакал. До сего времени у меня на душе сохранилась страшная горечь: зачем было столько времени мучиться, чтобы так, по-дурацки, погибнуть. Ведь казалось, что вот-вот будет спасенье…
И вдруг один полицейский говорит: «Ребята, мы пошутили, мы — передовой партизанский заслон». Форма полицейская на них была для конспирации, так как они находились на стыке немецкой и партизанской зон.
Через сутки мы попали в располо-жение 5-го партизанского отряда 2-й Минской партизанской бригады. Вначале нас всех поместили в один дом, и к нам приставили молодую женщину в качестве руководителя. Потом нас стали «раздавать» на постой по домам в деревню Поречье Пуховичского района Минской области и в близлежащие поселения в зоне дислокации отряда. В тех местах немцев не было до начала лета 1944 года.
Перед наступлением Красной Армии на Белоруссию немцы решили очистить свои тылы от партизан. Когда они начали эту операцию, партизаны ушли из сел в леса и на болота. И мы, дети, бывшие в зоне отряда, кто как мог по несколько человек тоже пошли по лесам прятаться от немцев.
Однажды вечером, когда мы перебегали дорогу, нас обнаружили фашисты и открыли ураганный автоматный и пулеметный огонь. Он был настолько плотный, что пули срезали ветви молодых березок. Я лежал, прижавшись к земле, и, помню, ощупывал себя, чтобы убедиться, живой еще или уже мертвый…
Немецкая блокада длилась около десяти дней. Вернувшись после нее в деревню Поречье, мы узнали, что из всех нас не вернулся только один человек. Это был Ёська. Тот самый Ёська, который привел нас в партизанский отряд и которому мы были обязаны нашим спасением от смерти. Считалось, что он погиб. Я всегда помнил о нем… И когда приходилось рассказывать о тех годах, о том, как удалось остаться в живых, всегда сожалел, что погибли Майк и Ёська. Я обязан им жизнью. Они могли бы быть самыми близкими мне людьми.
И вот 21 октября 1993 года. В 50-ю годовщину уничтожения минского гетто нас, оставшихся в живых бывших узников гетто, белорусское правительство собрало в Минске. Когда мы подошли к обелиску на фруктовой улице — одном из мест, где были расстреляны и покоятся тысячи узников гетто, ко мне приблизился Феликс Липский, в то время — председатель Белорусской ассоциации несовершеннолетних узников гетто. Он сообщил, что среди собравшихся есть и те, кто был в 5-м партизанском отряде в Поречье. Окинув взглядом стоящих, он указал мне на невысокого роста женщину. Я подошел к ней и спросил, верно ли то, что она была в Поречье.
Она это подтвердила и задала вопрос мне: «Кого вы помните из тех, кто был там?» Я ей сказал, что нас пришло туда десять человек. Привел нас Ёська и с ним была маленькая девочка, его сестра. И тут она мне говорит, что эта маленькая девочка она и есть. Я попытался выразить ей мое искреннее соболезнование о том, что ее брат нас спас, а сам погиб. Она остановила меня и, показывая рукой в сторону стоявших людей, сказала: «Как погиб? Вот он стоит!».
Оказывается, он попал тогда в плен и после долгих перипетий после войны оказался в Риге.
Более радостной, со слезами на глазах встречи у меня не было за последние десятки лет. Доброго тебе здоровья, дорогой Иосиф. Если есть бог, то он должен отблагодарить тебя за то, что ты сделал для меня и не только для меня. Спасибо тебе за то, что ты есть.
После освобождения Минска от немцев я попал в детский дом, и началась мирная жизнь.
После войны прошло 65 лет, но все пережитое не исчезает из памяти ни на один день.
Надо делать все, чтобы память о погибших в годы Великой Отечественной войны жила и чтобы никогда ни одному поколению не пришлось пережить то, что довелось пережить нам.